"СКВОРЦЫ"
В субботу мать
вымыла пол и застелила его чистыми полосатыми половиками. А еще она взяла
мелкого песочку, положила его на мокрую тряпку и долго терла медный самовар,
потом переставила кровать вместе с Павлуней на новое место, поближе к окну.
— Лежи, Павлуня,
лежи, голубчик,— она подоткнула под Павлунины бока теплое одеяло и вскоре ушла
на колхозную работу.
Павлуне хотелось
поглядеть на самовар, как он светится, но самовар стоял в шкафу, а встать
Павлуня не мог. Всю зиму у Павлуни болели ноги, и он лежал все время в кровати.
«Наверно,— думает Павлуня,— наверно, сейчас в шкафу светло от самовара, только
ведь как узнаешь? Если откроешь дверку, то свет из избы сразу в шкаф
напускается, а ежели не откроешь, то не видно, темно в шкафу или светло. Наверно,
светло, потому что уж очень самовар блестит после того, как его мама
начистила». Еще Павлуне хочется поглядеть свои валенки. Но об этом тоже нечего
было и мечтать, потому что, во-первых, не встать с кровати, а во-вторых,
валенки были заперты в чулане, вместе с отцовым новым пиджаком. Павлуня помнит,
как отец купил ему валенки и принес домой. Но Павлуня уже тогда болел и в школу
не ходил, а валенки тоже всю зиму зря пролежали.
Размышляя обо
всем этом, Павлуня чуть не забыл, что кровать переставлена ближе к окну. Он
повернул голову и сразу увидел синее небо. Там же висела большая прозрачная
сосулька: она намерзла на карнизе и была похожа на штык. Павлуня увидел, как на
ее остром кончике копилась капля золотистой воды, копилась, копилась, стала
тяжелее себя и полетела вниз. Павлуне стало весело. Снег в огороде был белый,
белый, небо вверху такое синее, как обложка на тетрадочке, которую
только-только выдали и на которой не поставлено еще ни одной буковки, а не то
что фамилии.
Дальше за
огородом, под горой, была река. Она еще вся заметена снегом, снег и на крышах,
на грядках, и на лужке тоже не было еще ни одной проталины. Павлуня увидел, как
дрожит от ветра торчащий из снега стебель прошлогоднего репейника, и догадался,
что на улице еще холодно, хотя и капает с застрехов.
«Снегу
наворотило,— думает Павлуня,— столько снегу не скоро растает. На одной нашей
крыше, наверно, пудов двенадцать, а то, может, и больше». На этом месте Павлуня
вспомнил, как прошлой весной отец скидывал снег с крыши. Деревянной лопатой он
нарезал большущие глыбы. Такая глыба сперва тихо трогалась с места, а потом
шумно ползла по крыше и — бух! Когда на крыше осталась одна такая глыба, отец
сбросил вниз лопату, а сам сел верхом на последнюю глыбу и поехал с крыши.
Павлуня увидел, как отец шлепнулся в снег почти по шейку. Тогда они долго
вместе с отцом хохотали, и Павлуня решил твердо, что на будущую зиму сам будет
скидывать снег и тоже прокатится на последней глыбе. Но теперь было ясно, что
это дело не сбудется. Если Павлуня и выздоровеет к теплу, то либо уже снег
растает, либо мать все равно не пустит на улицу. Недаром фельдшер Иван
Яковлевич говорил, что надо греть ноги и все время сидеть в тепле. Еще он
говорил о том, чтобы свозить Павлуню в областную больницу, да где там! Отцу с
матерью и так все некогда, да и денег надо порядочно, чтобы ехать.
За такими
мыслями Павлуня задремал и не слышал, как хлопнули ворота с улицы. В избу вошел
отец и положил у дверей под кровать какую-то круглую штуковину.
— Папка, чего это
ты принес? — спросил Павлуня.
— Лежи, лежи,
это фильтр масляный,— сказал отец, снял свою блестящую фуфайку и начал мыться
из рукомойника.— Это, брат, знаешь, вроде сита, масло сквозь него проходит и
очищается от всяких примесей.
— А почему в
масле примесь?
— Ну, брат,
всяко бывает.
— Ох, папка,
папка,
Павлуня хотел
еще что-то сказать, но не сказал, а потрогал жесткие отцовы пальцы. От них
пахло трактором и снегом.
— Всяко, брат
Павлуня(, бывает,— повторил отец,— в любой жидкости примеси есть.
Павлуня
вздохнул, а отец пошабарошил у него на голове, как раз в том месте, где пониже
макушки сходились и закручивались воронкой Павлунины волосята.
Вскоре пришла мать
и стали ужинать.
* * *
Павлуня не
считал, сколько прошло дней. Однажды, взглянув на улицу, он увидел, что в одном
месте на грядках снег стаял и от этого там зачернела земля. На реке, под горой,
тоже зачернело что-то в двух местах. Через день проталина на грядках стала еще
больше, темные места на реке слились в одно место, а мать выставила одну зимнюю
раму. В избе стало больше места и запахло чем-то свежим. Пришел с работы отец,
как всегда, вымылся и после ужина, когда стемнелось, зажег большую
десятилинейную лампу.
— Ты, Павлуня,
как думаешь, сегодня начнем или еще погодим немножко?
— Давай уж,
папка, начнем!
— Ну, ладно,
только ты не вставай, а гляди с кровати, не велел тебе вставать Иван Яковлевич.
— Все не велел,
не велел...
Отец принес в
избу широкую доску, топор, ножовку с рубанком и долото с молотком. Сначала он
выстрогал доску добела с обеих сторон, потом карандашом расчертил ее и
перепилил по черточкам. Получились четыре продолговатые доски, одна маленькая
квадратная и одна длиннее всех. Как раз в это время вскипел самовар. Мать
велела прикончить стукоток и стала выставлять из шкафа чашки и блюдца. Отец
сложил выстроганные дощечки, собрал инструмент.
— Придется,
Павлуня, до завтрева отложить! Давай, брат, спать пока.
Павлуня стал
спать, он натянул одеяло так, чтобы закрыть ухо, потому что никогда не уснешь,
если ухо торчит на воле.
В эту ночь
Павлуня спал крепче и счастливее. Он еле дождался того времени, когда отец
вновь пришел с работы и вымылся. Не дожидаясь ужина, отец взялся опять за дело.
Павлуня видел, как он химическим карандашом нарисовал на одной доске кружок и
начал его выдалбливать. Так-так — стучал два раза молоток, и каждый раз отец.
выламывал кусочек дерева. Так-так! Наконец дырка в доске была продолблена, отец
ножиком зачистил ее края и начал сколачивать скворешник. Последнюю квадратную
дощечку он использовал для дна, а самую длинную — для крыши.
— Мы уж,
Павлуня, на один скат будем делать.
— На один.
Отец приколотил
крышу и под самую дырку приделал небольшую дощечку, чтобы скворцам было где
сидеть.
— Больно, папка,
мало места на этой дощечке. Свалится скворец с верхотуры.
— Думаешь?
Может, и маловато. Ну, мы еще что-нибудь придумаем.
И отец пошел на
улицу и вернулся с большой черемуховой веткой в руках.
— Во, Павлуня.
Приколотим. Павлуня, конечно, согласился:
— Ты, папка,
молодец, здорово ты, папка, выдумал!
...Скворешник
вышел хороший. Очень даже хороший. От него пахло смолой и черемуховой веткой,
щелей не было: проверяли даже на свет. Отец тут же пошел в огород. Павлуня
видел, как он нашел самую длинную жердь и приколотил к ней скворешник с веткой.
Как раз напротив Павлуниного окошка, на той стороне грядок, был сруб старой
картофельной ямы. Отец поддолбил обухом топора лед под углом сруба, уткнул туда
один конец жерди и начал с натугой поднимать жердь и ставить ее на попа.
Скворешник с веткой закачался так высоко, что Павлуня тоже только головой
покачал. Он с тревогой наблюдал, как отец осторожно поворачивает жердь так,
чтобы скворешник стал крыльцом в южную сторону. Потом отец плотно прикрутил
жердь проволокой к зауголку ямы и потом еще вбил три длинных гвоздя для
надежности. Павлуня глядел на новый скворешник, раскрыв рот.
Скворешник
покачивался в синем небе, а небо за ним было бесконечным, чистым и, наверное,
теплым, потому что уж очень весело барабанила с крыши золотая от солнца вода. В
это время у Павлуни закружилась голова, и он от слабости положил голову на подушку.
На улице, наверное, начиналась взаправдашняя весна.